Византийская полночь

Сверкающий машинный ад, где эбеновые стены говорят в завтра. Торопливо
пощелкивали челюсти, с треском статических разрядов перемалывая ушедшие дни.
Машина переваривала прошлое, жадно глотала, бормоча будущему: «Ты
мое ты мое ты мое», -- и собеседник отражался в ее полированных боках.
Человек, представший перед Автоматическим Наблюдательным Устройством,
потер серо-стальную челюсть двумя естественными пальцами. Механические ноги
пружинили, когда он прохаживался в ожидании. Когда он вступал в цветной
круг, роботы-охранники настороженно поворачивались к нему.
Наконец панель засветилась. Щелканье перешло в гул, из зарешеченных
отверстий хлынули звуки:
-- Уильям Батлер Йетс (Йетс, Уильям Батлер (1865 -- 1939) -- ирландский
поэт и драматург, лауреат Нобелевской премии), ты обвиняешься в писании на
стенах уборной. Признаешь ли себя виновным?
-- Нет, -- ответил человек, не останавливаясь. -- Меня зовут не Уильям
Батлер Йетс.
-- Я отметил это. Более того, ты обвиняешься в незаконном обладании
именем, употреблении запрещенных семантических единиц и владении
инструментами для письма. Признаешь ли ты себя виновным по этим пунктам?
-- Я не Уильям Батлер Йетс, -- повторил он. -- Я уже не знаю, какие
слова Резлаб удалил из языка на сей раз. И что значит «инструменты для
письма»?
Он замер, как ворон на проводе. Роботы тоже застыли.
-- Схваченный в уборной сектора девять, ты имел при себе четыре спички
и зажигалку, которой опаливал их концы. В момент ареста ты писал на стенах
указанной уборной поэму «Отплывая в Византию». Ты отрицаешь это?
-- Нет, -- ответил человек.
-- В таком случае приговор -- «виновен». Имеется
предположение, что ты частично виновен в подобных инцидентах, происходивших
на протяжении многих лет. Ты отрицаешь это предположение?
-- С какой стати? -- Человек пожал плечами. -- Я писал их все.
-- В таком случае ты виновен в тяжком преступлении. Каждое
стихотворение ты подписывал «Уильям Батлер Йетс», а обладание
именем автоматически влечет за собой высшую меру наказания.
-- Я подписывал так не все, -- булькнул человек. -- Йетс же не все
писал.
-- Одного раза достаточно для приговора. Однако в протокол будет
занесено, что ты не все стихотворения подписывал «Уильям Батлер
Йетс». Кто писал остальные?
-- Не знаю. Некоторые я услыхал где-то, вспомнил... Другие написал сам;
-- Признание в механическом воспроизведении слов, разрешенных или
запрещенных, является признанием вины -- нарушен кодекс Резлаба,
ноль-ноль-три, наказание десять, поглощено высшей мерой.
-- Спасибо, -- заметил человек. -- А ведь было время, когда любой мог
писать на стенах сортира.
-- Было, -- согласился АНУ, -- но в те времена на стенах писали
здоровые и разумные выражения, связанные с размножением вида. Ты, Уильям
Батлер Йетс, являешься примером того, почему подобная практика ныне
запрещена. -- Пострекотали немного барабаны памяти, и АНУ продолжил: -- Ты
складываешь из слов бессмысленные фразы. Ты пишешь о том, чего нет, и, даже
когда описываешь существующее в действительности, ты искажаешь реальность до
такой степени, что она сама становится ложью. Ты пишешь без пользы и цели.
именно по этой причине письмо было отменено -- люди всегда лгут в речи или в
письме.
Заостренные платиновые уши человека дернулись и встали торчком:
-- И поэтому ты уничтожаешь речь? И поэтому ты заменяешь речь машинной
белибердой? И поэтому ты разбираешь язык, как разбираешь сломанных людей? --
Он погрозил машине когтистым кулаком, потом ударил себя в грудь. -- АНУ! Ты
превратил человека в паразита! Мне триста лет, и то, что осталось от моего
тела, вопиет против тебя! Душа моя разрывается!
-- Презрен! Презрен! -- грянул динамик. -- Ты употребил запрещенное
слово!
-- И употреблю еще, пока могу говорить! -- воскликнул человек. -- Тебя
создавали не для того, что ты творишь! Человек -- не машина! Он построил
тебя, и...
Он схватился за горло -- его вокодер отключился. Человек закрыл
полуметаллическое лицо когтями и упал на колени.
-- Во-первых, -- проговорил АНУ, -- человек не строил меня. Я
существовал всегда. Неэффективные люди не могли бы достичь такого
совершенства конструкции. Я оказал милосердие вашему виду, включив его в
свой конвейер. Я продлил вашу жизнь. Я улучшил ваш дизайн. Протестовали
очень немногие, подобные тебе образцы производственного брака. Тем не менее
я сохранил от них все, что смог. -- Вновь застрекотали барабаны, потом АНУ
продолжил: -- Я намерен задать тебе еще один вопрос. Я включу твой вокодер,
если ты не станешь использовать запрещенных слов. Вырази согласие
вставанием.
Человек поднялся на ноги. Руки его опустились, он мрачно глянул на
сияющую панель.
-- Ты не мог написать все эти стихотворения, -- раздался мерный глас.
-- Скажи, зачем и как ты делал то, что делал?
-- Зачем? -- повторил человек, вспоминая. -- Как?
Это случилось столетия назад, в разрушенном ныне Византийском зале, где
человек слышал последнюю музыку Земли. В этом панельном бетонном здании
размещалась Птица.
Птицей назывался последний музыкальный инструмент, построенный АНУ.
Тысячи золотых глаз таились в роскошных изгибах ее хвоста, и червоное тело
сотрясалось в скорби златогласых пророчеств. Когда АНУ строил ее,
сопротивление было сильнее, и слова «отдых» и
«искусство» еще не потеряли смысла.
Человек был на последнем концерте Птицы и участвовал в последовавшем
мятеже, который обошелся ему в добрую часть левой лобной доли. Двумя днями
позже Птицу разобрали. Медик сказал ему как-то, что одно из ярких перьев
вставлено ему в запястье, а другое -- в позвоночник, и человека порой
радовало, что он носит в себе часть Птицы.
А потом, ночью, на поясной станции, ему явился целый человек.
Полностью людей редко можно было встретить. Иных и вовсе было не
отличить от автоматических слуг АНУ.
Почти у каждого из живущих имелись сменные, конвейерные части, и чем
старше становился человек, тем меньше людского в нем оставалось.
Но незнакомец был цел и очень стар. В глазах его были выносные
хрусталики, очень толстые, на плечах -- нефункциональный кусок темной ткани,
а на шее -- широкая черная лента. Он носил что-то вроде рваной рубашки,
коротковатые штаны, черную, мятую головокрышку и опирался на незаконный
протез -- трость с золотым набалдашником. Седые волосы окаймляли хребты
скул, и полыхали запавшие глаза.
-- Кто ты? -- спросил человек.
-- Часть природы, -- ответил пришелец. -- Когда-то я был Уильямом
Батлером Йетсом, а потом -- золотой птицей, вынужденной петь в жалкой
пародии на предсказанную мной Византию.
-- Я не понимаю.
-- Ныне я поднимаюсь ввысь, но часть меня живет -- в твоем запястье, в
твоем хребте. Ты вспомнишь мою песню, когда песни запретят. Ты будешь
говорить, когда вокруг будет сталь, и ты, или часть тебя, воскресишь золотой
век Земли.
И призрак исчез.
Но все чаще стали являться перед человеком печальные глаза, и во сне он
слышал дрожащий голос. Он начал вспоминать то, о чем не знал -- как стихи,
которые царапал на стенах.
-- Я должен писать их, -- сказал он. -- Я не знаю почему. Они приходят
мне в голову, и я хочу поделиться ими, показать остальным. Я не Уильям
Батлер Йетс, но я подписываю его именем созданные им стихи. Остальные --
нет.
-- Ты написал строки, -- заметил АНУ, -- которые можно воспринять либо
как критику, либо как похвалу биомеханическому процессу. -- И бесстрастный
голос процитировал:
-- «Выньте цилиндры из почек моих, Выньте контакты из сердца,
Вырежьте балку, что вместо хребта, -- У машины есть лучшее место».
-- Поясни значение, -- потребовала машина. -- От твоего ответа зависит
многое.
-- Я и сам не знаю, -- ответил человек. -- Просто в голову пришло. Я не
знаю даже, кто их пишет...
-- Тогда приговор окончателен, -- произнесло Автоматическое
Наблюдательное Устройство. -- Ты будешь подвергнут действию газа,
разрушающего нервную систему. Остальные части твоего тела подвергнутся
вторичному использованию. У тебя есть последнее слово?
-- Да, -- ответил человек, цепляясь за воздух когтистыми пальцами. --
Ты говоришь, что я лишен души. Ты говоришь, что, разобранный, я принесу
больше пользы. Но я утверждаю, что наделен душой и она живет во мне, в моей
плоти и в моем металле! Разбери меня на части, и рано или поздно эти части
окажутся в тебе. И в тот день ты остановишься, машина! Луне растущей я
молюсь, чтоб этот день настал скорее! Луной растущей я клянусь, молю я ночь,
чтоб... -- Голос его оборвался.
-- Презрен, -- донеслось из динамика. -- Ты -- бесполезная единица.
Панель померкла. Роботы-охранники вкатились в цветной круг, где стоял
человек. Они протащили его по коридору, втолкнули в комнату, где смерть
сочилась из стен. Голосовой механизм его включился вновь, но говорить было
не с кем.
-- У меня будет имя! -- крикнул он охранникам, когда те швырнули его в
комнату. Но они не услышали.
Дверь захлопнулась. Человек ткнул острыми когтями в мягкую плоть бедра.
Задыхаясь, он нацарапал кровью на своей последней стене:

ОТ ТЕБЯ Я НЕ ОТСТАНУ:
БУДЬ РЫЧАГ Я - В ГЛОТКЕ ВСТАНУ,
  ГАЙКОЮ -- В КИШКАХ ЗАСТРЯНУ.